Очень здоровская и честная статья про нашу и их науку..
Статья из журнала Русский репортер
http://www.rusrep.ru/2009/35/Один день «возвращенца»
Даниил Ильченко
Российскую науку нужно не воскрешать, а возвращать, уверен биолог Константин Северинов. Свою уверенность выпускник биофака МГУ подтвердил на практике в 2005-м, когда, будучи уже известным ученым, профессором и заведующим лабораторией крупного американского университета, вернулся делать науку в Россию. За четыре года он сделал многое: создал две успешные лаборатории, прочел курс лекций и семинаров в своей альма-матер и, главное, акклиматизировался к экстремальным условиям отечественной научной действительности. «Процесс этот болезненный, но точно не скучный», — признается он.
Константин Северинов родился в 1967 году в Ленинграде.
В 1990 году с отличием окончил биологический факультет МГУ по специальности «биохимия». В 1993 году защитил кандидатскую диссертацию по специальности «молекулярная биология».
В начале 90−х эмигрировал в США. Работал в Колумбийском и Рокфеллеровском университетах. С 2002 года — профессор и заведующий лабораторией Университета Ратгерса. В 2005 году вернулся в Россию. Возглавляет научную группу в Институте молекулярной генетики РАН.
С 2006 года — старший преподаватель кафедры молекулярной биологии биологического факультета МГУ. С 2007 года — заведующий лабораторией Института биологии гена РАН. Автор и соавтор более 150 публикаций в ведущих международных научных журналах. Участник многих общественных форумов по вопросам привлечения российской научной диаспоры в Россию.
9.00
Пятница. Северо-Запад Москвы. Серая коробка панельной многоэтажки с неопрятно зацементированными, выдающимися наружу швами бетонных блоков. Четыре подъезда с жестяными козырьками и бумажной бахромой объявлений на стенах. Напротив подъездов детская площадка, со всех сторон окруженная ржавыми «ракушками», немытыми иномарками и стенами домов. Качели, горка и лесенки недавно окрашены в яркие светофорные цвета. За блеском солнечных лучей на свежей краске прищурив глаза наблюдает Константин Северинов. Минуту назад он вышел из подъезда с дымящейся чашкой кофе в руках. Джинсы, мятая рубашка в полоску, семидневная щетина, усталый взгляд сквозь аккуратные очки — полночи ушло на рецензирование статьи для Nature. После короткого сна ощущение действительности обострено. Он чувствует, как сильно соскучился за прошедшие две серые недели по утреннему солнцу и ясному небу. Делает глоток кофе. Достает из кармана брелок с сигнализацией. «Уик-уик» — отзывается потрепанный Ford Focus. Направляясь к машине, Константин мельком бросает взгляд на окна своей съемной квартиры. Поворачивает ключ зажигания. И за углом тут же попадает в пробку.
Без документов
Груженый щебнем коптящий ЗИЛ, к которому он прижался на светофоре, не производит никакого впечатления. Radio Classic негромко поигрывает, пальцы выбивают ритм джазовой композиции на ободе руля. Мозоли на кончиках пальцев — следы освоения блюзовой гитары — упруго пружинят от дермантиновой поверхности. Северинов допивает утренний кофе, ставит кружку под сиденье…
Не так было в 2005−м. Трудно было отвыкать от тихих и просторных дорог зеленого кампуса Университета Ратгерса, где на пять тысяч жителей приходилось двадцать теннисных кортов. Дело усугублялось отсутствием российских водительских прав. Присутствие прав американских у отечественных хранителей правопорядка не всегда вызывало понимание, но всегда — живой интерес. Северинов утешал себя: «Удовлетворить интерес штатовских полицейских обошлось бы гораздо дороже. А что еще делать, когда старый советский паспорт негоден, новый выдан в Нью-Йорке, постоянной регистрации в Москве нет, а есть лишь временная, в какой-то гостинице, где-то на шоссе Энтузиастов. Что же мне, ехать, искать эту гостиницу? Сдавать на новые права? Тратить кучу времени на бумажную волокиту? Неее… быстрее и дешевле договориться».
Северинов вынужден ценить свое время. Под его руководством две живых научных лаборатории РАН в Москве: в Институте биологии гена (БГ) и в Институте молекулярной генетики (МГ). Живые — потому что ежегодно получают около шести миллионов рублей отечественных грантов. Научные — потому что об их достижениях можно прочитать в известных научных журналах. За океаном продолжает работать его ратгерская лаборатория. Две недели в штатах, два месяца в России — таково расписание Северинова.
Застряв на Ленинградке, Константин еще раз проматывает в голове распорядок дня: «Так, Молгенетика, провести душеспасительную беседу с Машей, устроить семинар. Затем дождаться Аню, прилетевшую из Антарктиды. Съездить к товарищу Х в институт Y. Передать “борзых щенков”. Рвануть в БГ, к бгопникам. Вроде все… Но сперва — поговорить с Машей!»
…Маша — краснодипломница 2007 года с биофака МГУ. На предпоследнем курсе, в поисках научного руководителя и темы для дипломной работы, она оказалась в Институте молекулярной генетики РАН. Ей посоветовали подняться на четвертый этаж: «Там, — говорят, — какая-то жизнь теплится». На четвертом этаже она познакомилась с Константином Севериновым. Знакомство вышло плодотворным: Маша успешно защитила диплом и поступила в аспирантуру института, спустя год получила первую премию конкурса молодых ученых на международном Роснанофоруме, стала участником нескольких престижных зарубежных научных конференций и за два года аспирантуры из трех наработала на полторы кандидатских…
«Да… Маша… У нее просто кризис жанра, — продолжает размышлять Константин, — Это всегда так, когда главное и интересное в научной задаче сделано, а остается оформленческая мелочевка. Ей бы сейчас защищаться, а она не хочет. Хотя ее можно понять — после защиты она окажется на улице: кандидатам наук общежития не положено. Ладно, предложу ей место у себя в Штатах, пусть перекантуется годок в ратгерской лабе, а там посмотрим — если здесь все наладится, то и вернется».
Один в РАНе воин
Таких, как Северинов, в научной среде называют «возвращенцами». Если поменять начало слова на «извра…», то суть не изменится. Хотя «возвращенцем» Константин считает себя на половину: он же остается действительным профессором Университета Ратгерса и гражданином США.
Через год работы в России Северинов подал заявку на грант по программе фундаментальных исследований Президиума РАН «Молекулярная и клеточная биология» (МКБ). И выиграл. В результате в течение пяти лет его лаборатория ежегодно получает по 4,5 млн рублей. Вскоре к этому добавились 400 тысяч гранта РФФИ. И можно было открывать вторую лабораторию — в Институте биологии гена.
Но сперва Константин сколотил научную команду. Средний возраст ее участников не превышал 24 лет — в основном выпускники и студенты старших курсов биофака МГУ. Рекрутинг производился с курса, специализировавшегося на молекулярной биологии, который Северинов вел с 2005 по 2008 год. Севериновские знакомые, бывшие выпускники кафедры молекулярной биологии, помогли ему возродить именную премию — в честь выдающегося русского ученого Романа Бениаминовича Хесина — за лучшую курсовую работу, выполненную на кафедре. Награда финалиста — полторы тысячи долларов, обладателям второго и третьего места полагалось по тысяче и пятьсот долларов соответственно. Любого из этой троицы Северинов рад был видеть своим дипломником.
Вскоре ребята подросли и заплодоносили — в научном плане — еще около миллиона рублей в общую копилку лабораторий приносят его молодые сотрудники, «сидящие» уже на собственных грантах. В итоге годовой бюджет двух российских лабораторий — около 6 млн рублей, условия для российской научной действительности весьма комфортные. Но… «не в деньгах счастье».
В первый же год — 2007−й — финансирование по гранту задержалось на шесть месяцев. Полгода севериновские дипломники и аспиранты сидели на голодном пайке. Купить необходимые расходные материалы для опытов было не на что. «Каждый раз после очередной поездки в штаты ребята встречали меня как Деда Мороза, — вспоминает Северинов. – Я привозил реактивы, приборы — все, что мог притащить на себе. В этом смысле я — идеальный русский патриот: на деньги американских налогоплательщиков поднимаю отечественную науку».
На четвертом месяце запас терпения кончился. Северинов позвонил в редакцию «Российской газеты». Несколькими месяцами ранее в своем интервью «РГ» он говорил: «В России мне представился шанс заняться совершенно новыми темами». Теперь Константин сообщил, что покупает обратный one way ticket. Выступая в других СМИ, Северинов не скрывал эмоций: «Грант “Молекулярная и клеточная биология” мы используем для выплаты надбавок к более чем скромным бюджетным зарплатам, и те научные сотрудники, которые получали эти деньги в 2007 году, сейчас сидят в полной заднице!» (Как убивают молекулярно-клеточную биологию, polit.ru).
Реакция РАН его удивила. Эта неповоротливая с виду махина оказалась неожиданно чувствительной. Деньги пришли в июле — вместе с вагоном упреков и возмущений со стороны администрации РАН и, как ни странно, профсоюза. «От кого от кого, а от профсоюза я этого не ждал… По логике вещей, должно ведь быть наоборот. Да какая тут, к чертям, логика, когда во главе профсоюза стоят представители академической администрации! Ну да ладно… Посмотрим, кто кого…», — скрежетал зубами Северинов, печатая очередной ответ на нападки академических чиновников. Полем боя стали электронные страницы издания «Наука и технология Росси»(STRF.RU, 20 февраля 2008 г. Константин Северинов: «Я настаиваю, что такие условия не должны рассматриваться как особые»).
Спустя какое-то время Константин почувствовал, что сражается в одиночестве: «Хмм… почему никто, кроме меня, не кричит по поводу безобразия с финансированием?.. Шесть месяцев в году выпустить в трубу ни один нормальный завлаб позволить себе не может. Хотя из этого можно сделать простой вывод: в основном никто не работает. С другой стороны, ученые в России за последние 20 лет привыкли выражать свое мнение молча — ногами».
Он хотел уехать, но не уехал: «Может быть, это и корявая система, но существовать все равно придется в ней».
Но крики были не без толку — удалось отвоевать лишних три месяца: в следующем году грантовские деньги пришли в конце марта. Но перед этим, еще в декабре, уже опытный Северинов выплатил своим сотрудникам зарплату на шесть месяцев вперед. А вот дедмoрозовскую практику все же пришлось продолжить: ведь изучаемые бактерии не участвовали в дебатах, но без питательной среды и спецреагентов дохли.
Восходящая спираль
А полная неожиданностей и новых открытий российская научная жизнь Северинова продолжалась. Прежде всего, Константин понял: весь прежний опыт научного менеджмента в России неприменим; придется играть по совершенно новым правилам.
Заокеанские, условия игры были просты и одновременно беспощадны.
— Чтобы стать завлабом в американском университете, ты должен, во-первых, получить научную степень (PhD), сравнимую с нашим кандидатом, поработать кое-какое время постдоком, и в определенной мере зарекомендовать себя в научных кругах, — рассказывал Северинов в тесном кругу своих студентов после семинара. — Во-вторых, победить в конкурсе на профессорскую должность: это в среднем около 300 претендентов на место. Победив, получаешь возможность организовать в университетских стенах свою лабораторию, меблированную по твоему хотению, оборудованную по твоему велению. Сверх того, университет обеспечивает тебя зaрплатой на шесть лет вперед — это так называемый tenure-track. Обычно зарплата начинающего американского профессора около 80 тысяч долларов в год, что на самом деле не так уж и много. Я бы даже сказал, мало, если учесть, сколько лет ты потратил на учебу, чтобы получить свой PhD.
После слов о 80 тысячах многие переглянулись. Было очевидно, что у слушателей другое мнение на этот счет. Северинов продолжил:
— Самостоятельно набираешь команду, распределяешь зарплаты, начинаешь работать. Итог каждого этапа работы — опубликованная в научном журнале статья, некий новый научный результат, существенность которого в основном определяется рейтингом журнала. И за шесть лет ты должен «отбить» средства, вложенные университетом в твой tenure-track. Ты становишься участником «крысиной гонки» за грантами. Название говорит само за себя — лишь 15 процентов всех заявок на гранты в США ныне получают их.
Цена гранта в среднем — 1 миллион долларов сроком на пять лет. Выиграв грант, получаешь возможность и в дальнейшем развивать свои идеи, а казна университета пополняется определенной суммой сверх грантовских средств. Объем суммы — предмет торга между грантовской организацией и университетом и в основном зависит от бытовых условий местности, где находится вуз: дороговизны земли, стоимости электроэнергии и т. д. Например, для университета, расположенного в Манхэттене, это 70% от суммы гранта, а для университета в Неваде — не более 40%. А если учесть, что одновременно одна и та же лаборатория может «сидеть» на нескольких грантах, то университетские затраты на tenure-track с лихвой окупаются в течение пяти лет. А далее успешная с точки зрения университета лаборатория работает только на прибыль.
— А как устраиваются «крысиные забеги»? — вопрос был задан с ехидной улыбкой. Эту улыбку Северинов уже запомнил — ее обладатель на семинарах постоянно занимает первую парту.
— В случае биологии это происходит примерно так: существуют Национальные институты здоровья (NIH), подразделения министерства здравоохранения США — 24 разнопрофильных института с общим годовым бюджетом в 30 млрд долларов. Получая свою долю, каждый институт тратит меньшую часть на свои внутренние исследования, а большую выдает на конкурентной основе в качестве грантов. Финансирование распределяют так называемые научные экспертные панели, в каждой из которых 20−30 человек — видных специалистов по различным направлениям биомедицинской науки. Процедура довольно простая: заявку на грант детально рассматривают лишь трое экспертов. А потом выступают на общем собрании с подробным отчетом и выставляют заявке оценку от 1 до 5 баллов: чем меньше, тем лучше. Если три цифры близки друг к другу, то далее в этом же диапазоне значений расставляют оценки и остальные члены экспертной панели. Если разброс существенен — обсуждение заявки начинается заново, пока не выяснятся все отчего да почему. В конце концов рассчитывается среднее арифметическое всех поставленных оценок. На результат, естественно, влияют научные успехи автора заявки. И получается, что государство заинтересовано в научных знаниях, поэтому выдает гранты. В получении грантов заинтересованы университеты, поэтому они способствуют созданию перспективных лабораторий, лаборатории же заинтересованы в получении того, что нужно государству — это как восходящая спираль…
— А что случается потом, после tenure-track? — спросил кто-то из ребят.
— Университет думает, продолжать ли с тобой сотрудничество. Но теперь речь идет уже не об эннном количестве лет, а о пожизненном сроке предоставления тебе статуса tenure, после чего университет теряет право тебя уволить и обязуется выплачивать зарплату до конца твоих дней. Наличие грантов в твоей лаборатории — один из основных факторов при решении этого вопроса. Также очень важны рекомендации экспертов, их обычно —около 20, выбранных университетом. Одной негативной характеристики бывает достаточно, чтобы ты не получил tenure. Но если за шесть лет tenure-track’а ты успел сделать что-тo интересное и опубликовать эти результаты, участвовал в качестве приглашенного докладчика в серьезных научных конференциях, принимал участие в экспертных панелях, то, скорее всего, многие из этих двадцати экспертов знают тебя в лицо, а ты поддерживаешь с ними дружеские и профессиональные отношения.
— Приговорен к пожизненной зарплате! Американский tenure — просто какое-то воплощение русской мечты… — сыпались со всех сторон комментарии.
— К сожалению, лежать на печи и жевать калачи в Америке ты вряд ли сможешь, — улыбнулся Северинов. — Если обленишься — растеряешь гранты, и у тебя не будет возможности содержать свою лабораторию, платить зарплату сотрудникам, а значит, ты будешь вынужден преподавать. Большое количество лекционных часов в расписании американского ученого — явный признак того, что в научном плане он неудачник.
Ну а если к окончанию шести лет у тебя нет ни статей, ни гранта, и никто про тебя ничего хорошего сказать не может — тебя увольняют. И положение твое незавидное: ты либо пытаешься устроиться в другой университет, но при этом новый работодатель должен признать себя по статусу хуже прежнего, что трудно себе представить, потому как поддержание репутации — святое дело для каждого американского университета; либо идешь работать в промышленный сектор — на фирму, предварительно попрощавшись с фундаментальной наукой…
Первые опыты
Константин Северинов получил свой tenure 8 лет назад и в университете Ратгерса до сих пор читает не больше шести лекций в год. Но чтобы стать заведующим российской лабораторией, этого оказалось недостаточно. По закону российский завлаб должен обладать степенью доктора наук, а в 2005 году Высшая аттестационная комиссия (ВАК) Министерства образования и науки РФ еще не признавала публикации в западных журналах достойными российской степени. Публикаций же в российских журналах у Северинова не было. Эта ситуация в скором времени изменилась. Следующим этапом стали попытки обеспечить свою лабораторию финансированием. Вот тут-то и пришлось ступить на землю неизведанную.
В Российской академии наук существует ряд направлений, по которым осуществляется программное финансирование. Программный бюджет по сути своей определяется авторитетом того или иного академика, курирующего направление. Например, Жорес Алферов располагает 250 млн рублей в год на развитие фундаментальных исследований нанотехнологий и наноматериалов в России. На втором месте по масштабам финансирования идет программа развития молекулярно-клеточной биологии под руководством академика Георгия Георгиева. В рамках каждого направления устраивается конкурс, победителей которого обеспечивают финансированием.
Первые исследования в лаборатории Северинова были по тематике молекулярно-клеточной биологии. В США заявка на грант, сравнимый с эмкабэшным по бюджету (4,5 млн рублей в год в течение пяти лет) — это 25 страниц убористого текста с подробным изложением экспериментов, графиком их выполнения, процедур контроля и т. д. Северинов был очень удивлен, когда все это оказалось неважным. Важен был задел — сколько публикаций в престижных журналах имел автор заявки, индекс его цитирования. В этой ситуации Северинов, опубликовавший более 150 статей в именитых западных научных журналах, оказался «первым парнем на деревне» — на не вполне равных условиях с остальными претендентами на фондирование, что не могло не вызвать раздражение у некоторых из них.
Но индекс цитирования и количество публикаций были хотя бы четкими и понятными критериями. Каковы принципы распределения финансирования по другим программам президиума РАН — в этом Северинов до сих пор не разобрался. Хотя успел поучаствовать в четырех из них: «Фундаментальные науки — медицине», «Биоразнообразие», «Эволюция геобиологических систем», «Основы фундаментальных исследований нанотехнологий и наноматериалов». На резонные вопросы: «Почему моя заявка не победила? Нельзя ли получить рецензию, что в ней не так?» — ответа Северинов так и не получил. Узнать состав экспертной комиссии и авторов, выигравших финансирование, также оказалось невозможно. Исключение составила программа «Биоразнообразие» — по итогам лишь ее работы за 2008 год был обнародован список победителей. В котором оказались имена нескольких академиков, членов научного совета, решающего судьбу присланных на конкурс проектов…
«Конфликт интересов» — графа стандартной формы, под которой подписываются участники научной экспертной панели в США. В ней указано, что ни один из авторов рассматриваемых заявок не является вашим соавтором за последние пять лет; ни один из авторов не получал за лекции в вашем институте гонорар свыше 500 долларов (500 доларов — это «потолок» гонорара за обычный научный доклад) и т. д. «Конечно, каждая подпись держится “на честном слове”, — рассуждает Северинов, — но люди, работающие в хорошо отлаженной системе, понимают, что коррумпировать ее по мелочам — пилить сук, на котором сидишь. И самое интересное — когда наши ученые, которые играли во все здешние игры, попадают в западную систему, то очень органично в нее вписываются. Никого не приходится учить. Это как пить пиво из стеклянной бутылки, завернутой в непрозрачный пакет».
Для себя Северинов вывел основной критерий отечественных грантодающих организаций: «Кто мил да люб — тот будет друг».
— Но быть слишком «мил да люб» — опасно. Вмиг возникает куча обязательств и обещаний, связывающих тебя по рукам и ногам, — все же понимал Северинов, и впредь для себя решил: — Единственный способ всего этого избежать — обрести финансовую независимость и создать из лаборатории островок-утопию. И поднимать жуткий крик, если кто-то чужой пристает к твоим берегам.
Вывод оказался не совсем верным. Он вновь был сделан на основе прежнего опыта, когда заведующий лабораторией обладает полной свободой в использовании грантовских средств. Российский же завлаб обязан 50% всех средств отдать на зарплату своих подчиненных, а 40% — четко, без права дальнейшей коррекции расписать по позициям выполнения научных работ, строго распланировав траты на год вперед. И еще одно условие: истратить всю сумму нужно успеть в течение года, иначе остаток уйдет обратно в казначейство. «Позвольте, а если я захочу аккумулировать средства для покупки, например, дорогого прибора? А как же вообще непредсказуемая природа научной деятельности?» — разводил руками Северинов. Оставшиеся 10% грантовских денег по правилам отходили институту, что тоже раздражало Северинова. С деньгами от грантов РФФИ было легче — они были внебюджетными, и пользоваться ими можно более свободно. Однако на 400 тысяч рублей в год особо не разгуляешься.
10.00. Режимный объект
Константин втискивает машину между двумя дешевыми иномарками на автостоянке Института молекулярной генетики РАН. Дорога заняла целый час. До своей лаборатории в Нью-Джерси Северинов доезжает ровно в десять раз быстрее.
Среди окружающих домов пятиэтажное кирпичное здание института стоит особняком. Необычен и его внешний вид: подъезд с замысловатой, вогнутой внутрь дугообразной крышей, широкие окна, разделенные полосатыми промежутками из оранжевых и серых кирпичей. Окон у последнего этажа нет. Их место украшает цветная мозаика, изображающая фрагмент ДНК. До недавнего времени крышу института короновала надпись, из больших, жестяных букв: «СЛАВА СОВЕТСКОЙ НАУКЕ», которая всегда бодрила Северинова. Этим летом ее почему-то демонтировали.
МГ — режимное учреждение. На проходной, у бюро пропусков — сухой пенсионер в зеленой спецовке и рабочей кепке, из-под козырька которой он окидывает Северинова подозрительным взглядом, не обращая внимания на пропуск.
Забег по лестнице на четвертый этаж. Сумрачный коридор; на полу, напротив открытых дверей лаборатории, желто-прямоугольные солнечные лужи. Кислый запах дрозофильной среды, как обычно, катализирует внутри Северинова ощущение рабочей активности.
— Всем привет! — он бодро входит в лабораторию.
Его приветствуют две девушки: Инна, хлопочущая с пробирками возле стеклянного шкафа, Маша, сидящая за компьютером, и Анастасия Зусьевна — невысокая, очень активная пожилая женщина.
— Ну что, Маш, пойдем на кухню?
Это небольшая комната в конце коридора. При входе, справа — холодильник, на нем микроволновка, рядом умывальник. Стены облеплены пестрыми репродукциями известных экспрессионистов. За одним из столов расположились Северинов с Машей. Перед ними вскипевший электрочайник, лист белой бумаги, карандаш, ручка, плитка черного пористого шоколада, нарезанный ломтиками тульский пряник и банка кофе.
10.05. Душеспасительная беседа
— Итак, — начинает Константин, отламывая полоску шоколада, — ты мне вчера по телефону рассказала, как тебе плохо и скучно, и сейчас я попытаюсь тебя подбодрить.
У нас есть диссерные вещи — их нужно доделать. Раз. И есть статейные вещи, которые тоже нужно завершить. Два. А потом мы должны решить, где и как вообще нам с тобой быть. Три.
— Угу, — кивает Маша, дуя на чашку с дымящимся кофе.
За 40 минут белый лист бумаги без остатка покрывается иероглифами формул и химических соединений… Шоколадная плитка уже наполовину съедена.
— В плане диссера — он у тебя получается даже перегруженным. Статейные дела нужно просто доделать, — Северинов отпивает глоток.
— Хорошо. Кость, теперь можно с вами поговорить о более глобальных темах. У меня есть два варианта моей дальнейшей деятельности. Первый — после защиты я остаюсь в вашей лаборатории в Москве. Чисто теоретически этот вариант возможен, но практически это выглядит следующим образом: я буду получать явно меньше тысячи долларов, и поэтому…
— Постой. Как только ты защищаешься, я постараюсь сделать тебя научным сотрудником. Это нетривиально, но я попытаюсь. Как научный сотрудник ты будешь получать 15 тысяч, плюс 3 тысячи своих кандидатских. Очевидно, я буду тебе доплачивать из грантовских денег, при условии, что они у нас есть, а сейчас вроде все нормально — эмкабэшные деньги у нас до 2012 года. Доплачивать я буду, ну, положим, 25 тысяч.
— Это я в сумме буду получать 25 тысяч?
— Нет, 25 тысяч — это сверх того.
— Ааа… — удивляется Маша.
Северинов продолжает:
— Получается, ты можешь рассчитывать на 40 тысяч от лаборатории. Но уже будучи кандидатом, ты можешь как Ира, Настя и Наташа подать заявку на эрфэфэишный грант. Выиграть его у тебя все шансы: есть и публикации, и материал. Эрфэфэишный грант дает тебе порядка 400 тысяч рублей в год в течение трех лет. Это деньги формально твои, но на зарплату можно потратить лишь половину. Зарплату можешь выплачивать себе сама — от своих я не требую, чтобы они оплачивали других людей. Но реально это копейки, 10−12 тысяч в месяц. В сумме все же получится 50 тысяч. И к тому же ты годишься для всяких именных и президентских стипендий, которых сейчас куча. Наташа, например, получает 200−300 долларов в месяц от какого-то там олигарха.
— Вот как, — все еще не опускала брови Маша.
— Впрочем, и на этy сумму ты особенно не разгуляешься. Половина уйдет на съем жилья, а количество денег собственно на жизнь останется прежним. Сейчас ведь ты живешь в общежитии бесплатно.
— Ага, почти бесплатно. Да уж, неожиданно… — Маша задумывается о 60 тысячах в месяц. — Но, на всякий случай, второй вариант — я уезжаю…
— Если моя денежная ситуация позволит, а это я узнаю совсем скоро, после всех этих обамовских вещей, я с удовольствием пригласил бы тебя в ратгерскую лабораторию.
— То есть вы готовы взять меня на работу?
— Безусловно.
— Здорово! И как все это будет устроено?
— Поскольку твоя кандидатская почти готова и я не вижу повода здесь еще год «мариноваться», и считаю, что нужно защищаться. После защиты ты лишаешься общежития, грант выиграть еще не успеешь, стипендий не будет, поэтому денег на жилье не хватит. Правда, я попросил поставить тебя в эту бесконечную очередь за жильем — как молодому ученому, тебе положено, по этой, как ее… — целевой программе «Жилище». Но реально, это ничего не означает. И ты можешь приехать в Штаты в статусе постдока, с зарплатой без вычета налогов 35 тысяч в год. Этого вполне достаточно для нормального существования.
— Это означает, что я уезжаю насовсем?
— Не обязательно. Если тут ситуация изменится в лучшую сторону ты сможешь вернуться. Ведь то, что здесь можно делать науку — это не вопрос, тoлько вот мне все время приходится сюда что-нибудь таскать. Ну, будешь и ты таскать.
- Не проблема.
«Забавная» история
По пути в лекционный зал Северинова останавливает Анастасия Зусьевна.
— Кость, там пришел mail от… Он говорит, что ваше письмо не открывается и просит переслать.
— О, письмо! Знаете, что это за письмо?
— Нет.
— Очень забавная недавно вышла история. Когда Георгиев получал свой орден за заслуги, он лично Медведеву в руки передал бумагу, в которой подробно изложил свои соображения об изменении организации российской науки для ее выживания в условиях кризиса. А дальше было замечательно: письмо пошло Дворковичу, a оттуда — Осипову (президенту РАН). Осипов бумагу прочитал, собрал президиум и вызвал Георгиева. И там ему популярно объяснили, что денег нет, не будет, и не жди. Георгиев думает написать открытое письмо Дворковичу — Медведеву и предлaгaeт всем здравомыслящим людям под ним подписаться. В письме призыв увеличить финансирование науки, особенно таких серьезных программ, как молекулярно-клеточная биология, и прогноз, что если этого не сделать, то будет очень плохо и вообще всему конец.
В этот момент к Северинову и Анастасии Зусьевне подходит Инна, дипломница студентка биофака МГУ.
— Привет, Ин, что у тебя? — спрашивает Константин.
— Вот, посмотрите, что получилось? — девушка аккуратно передает Северинову круглую мутно-белую стеклянную пластинку с прозрачными пятнами разного размера. Замутненная часть — газон бактерий, пятна — капли ингибирующего (прекращающего) рост бактерий вещества. Так тестируются антибактериальные препараты.
Северинов внимательно рассматривает пластинку, что-то ему не нравится. Советуется с Анастасией Зусьевной, предлагает изменить методику эксперимента. Инна, кивая, слушает, задает вопросы…
12.15. Лучше прикинуться психом…
В лекционной аудитории находятся четверо: Северинов на возвышении лекторской кафедры, Анастасия Зусьевна, Инна и Маша в мягких синих креслах.
Константин, перебирая в руках разноцветные фломастеры, спрашивает:
— Антона будем ждать?
Антон — еще один молодой сотрудник лаборатории. Настолько молодой, что в данный момент проходит медкомиссию в военкомате.
— Он две минуты назад звонил, сказал, что прошел четырех врачей, еще столько же впереди, — отвечает Инна.
— Понятно… У меня есть замечательная история про то, как меня забрали в военкомат, — Северинов улыбается воспоминаниям. — Забрали меня с кoллоидного практикума — я тогда сидел на химфаке и делал лабораторную задачу по сeдиментации. Помните, когда берете суспензию сефадекса в цилиндре, вы должны опустить в цилиндр чашку уравновешенных весов и определить скорость увеличения веса? Там еще есть ответственный момент, когда нужно засечь время. И тут вдруг меня кто-то по плечу тук-тук: «Северинов?» Я, не обращая внимания, через плечо отвечаю, так, грубовато: «Занят!» — с секундомером ведь сижу. Опять, но уже сильнее: «Тук-тук-тук!!!» Оглядываюсь, а там здоровенный бугай в фуражке и погонах. Это был декабрь, и военкоматы, должно быть, сдавали план проделанной работы. Забирали прямо с учебы — нас сдавала учебная часть биофака: давала расписание тех, кто не откликнулся на повестку вовремя.
Меня тут же посадили в воронок и повезли. Бугай, смакуя, рассказывал, как в скором времени меня отправят в Афган. Привезли на Нагорную улицу, где у нас был военкомат, в котором в тот день проходили медкомиссию какие-то психи и зеки. И вот нас привезли — студентов, которые избегали всего этого дела. Заставили раздеться, и в этой теплой компании мы проходили медкомиссию. Там была большая комната со столом буквой «П», за которым сидел весь свет военкомата, мужчины и женщины. А в завершение каждый из нас должен был в голом виде строевым шагом пройтись по ковровой дорожке к центру, выслушать вердикт комиссии, развернуться на 180 градусов, и таким же образом выйти из комнаты. Все было очень трогательно.
— Наверное, лучше прикинуться психом, чем идти в армию, — недовольно проворчала Анастасия Зусьевна.
— Да вроде бы Антон комиссованный… А что, кто-нибудь еще придет?.. Тогда начнем. Итак, сперва я хотел бы обсудить новые данные, которые у нас есть…
Фломастер в руках у Северинова заскользил по белому полю доски. Для непосвященного, все, о чем говорилось на этом семинаре, можно сравнить с прослушиванием стихов на незнакомом иностранном языке: сперва таинственно, завораживающе, но совершенно непонятно; через 40 минут — усыпляющее. Но не так было с севериновскими слушателями. Они прерывали его вопросами, спорили, выходили к доске, чертили формулы. Активнее всех была Анастасия Зусьевна. И Северинов еще раз напомнил себе, что не зря «отбил» ее у соседней лаборатории, в которой она до сих пор формально числилась.
О бессмысленных патентах
Северинов специализируется в области регуляции транскрипции генов бактерий. В России его лаборатории заняты разработкой двух направлений: исследованием микроцинов и бактериофагов. В перспективе оба направления могут послужить основой для создания более совершенных антибиотиков.
За три года работы двух российских лабораторий более 20 научных статей увидели свет на страницах именитых западных журналов. Несколько открытий были запатентованы. И опять же на Западе. Потому как здесь никакого смысла патентовать научные достижения Северинов не видит.
Рассуждения его элементарны:
«В карету современных наук о жизни запряжена двойка — фармакология и биомедицина. Венчурные капиталисты в принципе очень заинтересованы в приобретении лицензий на разработку перспективных открытий в этих областях. Российская био-повозка запряжена жеребятами: 80% всех лекарственных препаратов, продающихся в аптеках — продукт иностранных компаний, отечественные фармакологические фирмы по сравнению с их зарубежными конкурентами смотрится бледно. Поэтому получать российский патент, хоть и стоящий копейки — около семи тысяч рублей, но не обеспечивающий международной патентной защиты — плохая идея. Остается вариант получения патента международного. Но для этого сперва нужно выложить 10 тысяч долларов из собственного кармана за оформление патента — поскольку российский институт или университет, в стенах которого был получен результат, в этом процессе не принимает никакого участия. Но главная проблема не в этом. Главная проблема в том, что с юридической точки зрения совершенно не ясно, кто в итоге является собственником патента: институт, РАН или государство? Так как все работы выполнены на территории и оборудовании института, то, казалось бы, собственник — институт. Но институт находится “под шапкой” Академии, стало быть, собственник —Академия. Но Академия — государственное учреждение, выходит, собственник все же государство».
— И какой здравомыслящий бизнесмен захочет связываться с государством? — подводит итог Северинов.
Давно отлаженные «серые схемы» с «обходными патентами» и с последующим участием в подставных лотах на проведение якобы прикладных исследований — все это Константина не интересовало. Зачем, если есть возможность без лишних хлопот запатентоваться на Западе?
Северинов не раз убеждался, что хлопот никаких и не предполагается: «В каждом американском университете есть так называемый офис трансферa технологий, в котором работают профессиональные юристы и бизнес-менеджеры. Их интерес — бегать по университетским лабораториям, искать потенциально эффективные разработки и договариваться об их продвижении: юридическом оформлении патента, оплате его поддержания (за счет университетских средств) и дальнейшем пиаре в кругах венчурных инвесторов. Причем, по закону собственником патента является университет, который никакого отношения к государству не имеет. Авторство же остается за учеными, проводившими исследования.
Если судьба патента складывается удачно и находится покупатель, то между ним, университетом и учеными заключается трехсторонний договор.
Распределение прибыли происходит следующим образом: первые 5–10 тыс. долларов отходят ученым — авторам патента, которые делят их между собой, как считают нужным. Из дальнейших 100 тыс. в авторскую копилку уже отходит лишь ранее оговоренный процент (обычно порядка 20%). Остальное — университету, чем сразу же покрываются его издержки на оформление и поддержание патента. При дальнейшем получении более крупных сумм процент авторского гонорара уменьшается: например, при сумме в 1 млн долларов он уже составляет порядка 5 процентов.
Под патент довольно часто создается так называемая start up company, которая получает грант на развитие наукоемкого бизнеса от государственной организации. (По закону США, грантодающие организации, существующие на государственные деньги, обязаны определенную долю, порядка 2,5%, тратить на развитие малого наукоемкого бизнеса.) Нередки случаи, когда президентом start up company становится один из авторов патента, который заказывает у своих же коллег проведение работ по «доводке» изобретения до коммерчески привлекательной технологии. Нужно лишь в частном порядке договориться с университетом о том, как работа в start up’е будет соотноситься с научной деятельностью в лаборатории».
«Контрабанда»
После семинара все вновь собрались в одной из лабораторных комнат. Подтянулись новые сотрудники.
— Из Штатов никому ничего не нужно? Скоро поеду, — спрашивает Северинов довольно громко, чтобы все услышали.
— Мне нужен аспарагин. Одна проблема — он радиоактивен. Хотя если хорошо изолировать, то можно, наверное, и провезти, — отвечает девушка по имени Екатерина, вот-вот заканчивающая свою кандидатскую диссертацию и планирующая провести завершающий этап экспериментов.
— Нeт уж, давай я у кого-нибудь здесь поищу — он медленно распадается и советские запасы у кого-нибудь наверняка остались, — отзывается Северинов.
— Кость, вы вообще когда-нибудь спите? В два ночи отвечаете на мэйл, и в восемь утра… — спрашивает Екатерина.
— Мда… Жизнь такая…
Антимиф
Стать кандидатом наук Екатерина могла еще полтора года назад. Но ей не повезло. Изредка она рассказывает свою историю друзьям:
«Есть такое понятие — фиктивная аспирантура: здесь, в этих огромных, мертвых институтах ты находишь бабушку или дедушку, которые не прочь тебе поставить галочку за аспирантуру, а потом уезжаешь заниматься наукой на Запад. Через два-три годика приезжаешь, без проблем защищаешься и возвращаешься обратно уже на постдока. И существует миф, что так делать рациональнее. В действительности может быть наоборот!
Так вот, я нахожу здесь научного руководителя. Он говорит, что согласен с этаким раскладом. Мы идем к директору института — директор тоже не против, но с условием, что в моих статьях, которые будут печататься в иностранных журналах, для поднятия показателей научной результативности института будет указываться его название. И я уезжаю в Америку. Два года работаю в хорошей лаборатории, набираю материал на диссер и возвращаюсь. А тут все поменялось. Между моим научным руководителем и директором института разгорелся конфликт, в итоге первый покинул институт. И мне, как аспиранту врага народа, директор сразу дает понять, что таким не место защищаться в его институте.
Пришлось начинать все с начала: находить новую лабораторию, научного руководителя… Мораль — не повторяйте чужих ошибок, а если ничего кроме как уехать не остается, то лучше это делать сразу после универа».
13.00. Анна из Антарктиды
— Туц-туц-туц, — громко цокая на высоких каблуках, в лабораторную комнату заходит Анна. Высокая, стройная, коротко стриженная симпатичная брюнетка.
— О, привет Ань. Наконец-то! Все, поехали к Х — уже опаздываем! – глядя на часы мобильника, спохватывается Северинов.
Анна недавно вернулась из Антарктиды. Два с половиной месяца она провела в составе группы биомониторинга 54−й Российской антарктической экспедиции. На вопросы любопытных: «А как там?» Анна отвечает спокойно и коротко: «Хорошо. Людей мало — никто работать не мешает».
Mикроорганизмы, живущие при экстремальных температурах, давно являются объектом исследований в севериновской лаборатории Института молекулярной генетики. Поэтому приглашение от руководителей антарктической экспедиции было весьма кстати.
Северинов и Анна разговорились: сперва «за жизнь», затем о добытом во льдах научном материале. И тут же остро почувствовали незаменимость научного сотрудника X.
«Незаконная» наука
Х заведует полуподпольным биологическим сервисом на базе института Y. «Предприятие» оказывает наукоемкие услуги лабораториям, работающим в области молекулярной биологии. Подобной деятельностью занимается и несколько официальных центров, но качество выполняемой ими работы Северинова не устраивает. Х же — профессионал высшего класса. Оценив это, Северинов отдал X-у в обучение своего дипломника, у которого никак не хотел получаться один из экспериментов. Проработав месяц «подмастерьем», дипломник освоил методику, попутно овладев множеством уникальных экспериментальных «фишек». Теперь Северинов задумался о том, чтобы предложить Х прочесть курс лекции для сотрудников обеих лабораторий. Но за все нужно платить: в левом кармане у Константина лежат пятьсот долларов за обучение «подмастерья»; об оплате лекций и обработки материала, привезенного из Антарктиды, предстоит еще договариваться.
— Давай, когда закончим обсуждения, я тебе подмигну, ты выйдешь, а я передам деньги? А то вдруг X засмущается в твоем присутствии, — обращается Северинов к Анне уже в машине.
Многое в институте Y вызывает зевоту и склоняет ко сну: три собаки, большие и сытые, разлегшиеся поперек теплых от солнца ступенек главного корпуса, пустынный холл; медленный скрипящий лифт; флегматично курящие две пожилые научные сотрудницы на лифтовой площадке. Да и Х слишком размерен и нетороплив.
Посетовав на кризис и на шарлатанов-конкурентов, он соглашается на чтение лекций, заодно обозначив цену и сроки на обработку антарктических образцов. Он искренне рад успехам дипломникa и без напряжения принимает плату за обучение.
Руководство института Y на деятельность Х смотрит сквозь пальцы, с пониманием: надо же на что-то жить, аспирантов кормить. Легализовать свой бизнес Х даже не пытается — для такого маневра напрочь отсутствует законодательная база, а делиться лишний раз ни с кем не хочется. Да и некогда — нуждающиеся в его молекулярно-биологических услугах выстраиваются в очередь.
Визит к Х оказвается успешным — все запланированное Севериновым оговорено и разрешено. Часы показывают половину третьего. Аннa выходит у понравившейся ей кафешки, а Северинову пора ехать в Институт биологии гена.
14.40. Молодость-зрелость
Его ждут два бгопника — аспирант Дмитрий и научный сотрудник Александр — основные рабочие руки лаборатории в Институте биологии гена. Оба выпускники биофака МГУ, мимо главного здания которого как раз и проезжает сейчас Северинов. Светофор на минуту его останавливает, давая возможность поглядеть по сторонам. Университетская звезда все также блестит на солнце — как и девятнадцать лет назад, когда пожав руку, ректор вручил ему красный диплом выпускника биологического факультета.
…Это было в 1990 году. По воле случая к тому времени Северинов уже имел опыт работы в зарубежных лабораториях. И вот каким образом.
Конец восьмидесятых — поднятие железного занавеса. Страну захлестнула «западная волна»: товары, идеи, мысли… И все это было в диковинку. Но не меньшей диковинкой для Запада была и наша страна. А особенно — отечественная наука.
В СССР стали приезжать зарубежные ученые. Читали лекции, вели семинары. Их встречали «с хлебом с солью», а вернее, как инопланетян; они же с любопытством осматривали устройство социалистической науки, мощь которой хранила биполярность мира на планете. Называлось все это «культурным обменом».
С теми же целями осенью 1989 года биологический факультет МГУ посетил английский биолог Крис Прауд, заведующий лабораторией в Бристольском университете. Помимо рабочей программы, англичанин, оказавшийся большим ценителем живописи и архитектуры, попросил устроить ему экскурсию по музеям и достопримечательностям Москвы, а заодно и Санкт-Петербурга. Принимавшая дорогого гостя сторона на все согласилась — ему предоставили служебною «волгу», водителя и бензин за казенный счет, проживание в гостиницах, питание в ресторанах. А вот с переводчиками было туго. Вот тут-то под руку и подвернулся обаятельный пятикурсник-отличник Костя Северинов, ко всему прочему виртуозно владеющий языком туманного Альбиона. Его посадили на заднее сиденье черной «волги», и он отправился в путешествие вместе с интуристом.
Вскоре англичанин выяснил, что на заднем сиденье сидит не просто юный переводчик, но и отличный собеседник, способный поддержать задушевную беседу, особенно на профессиональную тему. Приглашение на стажировку в английскую лабораторию не заставило себя ждать. Но для выезда из СССР в то время необходимо было еще одно — официальное — приглашение. Выручила университетская преподавательница английского языка, на уроках которой Северинов блистал своими знаниями. Преподавательница была чистокровной британкой, к тому же замужем за культурным атташе Великобритании. Северинов, естественно, поведал ей о своей проблеме. На что получил ответ: «А поехали прямо сейчас в посольство?» И свернувшись клубком на заднем сиденье четвертой «лады», любимой машины преподавательницы, которой она неустанно восхищалась: «Какая хорошая машина “лада”! Такая вместительная!», Северинов, рогожей прикрытый от глаз охранников на проходной, проник на территорию английского посольства. Двадцать минут спустя культурный атташе ее величества пожал Константину Северинову руку и вручил официальное приглашение.
Следующие два с половиной месяца отложились в памяти у Северинова как «совершенно чудесные». В лаборатории Криса он наработал сразу на две, первые в его жизни, серьезные научные статьи, по материалам которых и защитил свой красный диплом.
Далее важные события в жизни Северинова замелькали калейдоскопом: аспирантура Института молекулярной генетики РАН; участие в программе обмена Джорджа Сороса; кратковременное возвращение для защиты кандидатской диссертации; возвращение в США и двухлетняя работа в Рокфеллеровском университете в Нью-Йорке. И, наконец, получение должности завлаба в Университете Ратгерса университете.
— Грин карты русским ученым раздавались как пирожки, — Северинов вспоминает начало девяностых. — Недавно отгремела первая иракская, рухнул Советский союз, и в США серьезно опасались, что наши обнищавшие научные кадры драпанут в Иран и Ирак, и понаделают там бомб… Но никакого «стеклянного потолка», про который так много говорят китайцы, для русских не существовало — если ты нормальный ученый и хорошо говоришь по-английски, никто тебе палки в колеса специально не совал.
Грустный вопрос и системная ошибка
С ноутбуком под мышкой Северинов входит в здание Института биологии гена РАН.
В коридоре его тут же перехватывает с виду очень солидная женщина из бухгалтерии.
— Константин, здравствуйте! Тут пару бумаг нужно подписать.
— Здравствуйте, где подписывать? — щелкает ручкой Северинов.
— Вот здесь и здесь. Так… Что-то я еще хотела тебе сказать… Ах, да: про георгиевское письмо. Да-да, про то самое. Он просил вас посмотреть его, но я сказала, что не надо вас туда впутывать. Вот, хотят некоторые оголтелые граждане подписывать — вот пускай и подписывают.
— Все будет хорошо, не волнуйтесь. Знаете, какую мне работу предложили? — с улыбкой отвечает Северинов.
— Что будет хорошего?! — взволновано перебивает женщина. — А ты знаешь, что нам сейчас предложили?
— Нет.
— Во-первых: чтобы все, в срочном порядке, предоставили президенту Академии наук заработные платы каждого сотрудника института…
— А я, кстати, очень хочу понять, откуда Осипов взял 30 тысяч как среднюю зарплату ученого в Академии, про которые он недавно Медведеву рассказывал, — теперь уже перебивает Северинов.
— Знаешь, средняя заработная плата по Москве тоже 40 тысяч рублей. Но это получается так: один курицу варит, а другой нюхает. И все поели. Так вот и здесь.
— Нет, а я все-таки устрою ему райскую жизнь! — горячится Северинов. – Мне недавно позвонили из российской газеты и сказал: «Слушай, а давай…»
— Кость, подожди! Георгиев сказал, что затихнуть нужно, дать всему этому устояться.
Но Константин не слушает:
— Так вот, мне сказали, что научную страницу в «РГ» они закрывают, денег нет – кризис. Но переносят ее в интернет. И мне предложили стать там колумнистом…
— Ну да, и ты будешь все это гнездо ворошить, а все дерьмо куда будет сыпаться? На тебя?
— Похоже на то.
— А вот зачем ты себя!.. Вот зачем ты себе это делаешь?!..— начинает причитать женщина.
Константин, cкупо улыбаясь, бросает:
— Эх, не жалею я себя. — А потом уже серьезно: — А мне-то что? Как мне этого хуже будет?
— Ну, Константин Викторович, ваше дело. Лучше бы вы сами с Георгиевым побеседовали.
— Как раз к нему иду.
— Правильно, идите!
Через минуту за Севериновым наглухо захлопывается обитая кожей массивная дверь кабинета академика Георгиева.
Необоснованный треп
Полчаса спустя задумчивый Северинов входит в свою лабораторию. Ни души. Решив, что бгопники ушли обедать, он садится за компьютер, загружает почту, начинает отвечать на письма зарубежных коллег. В этот момент ему приходит мэйл следующего содержания:
«Добрый день, Константин!
Что у Вас интересного происходит (в работе)? Какие проекты начинаются / завершаются? Может, грант выиграли? Может, статью в Natural опубликовали? Может, патент получили? Поделитесь, пожалуйста…
С уважением, Наталья Б.,
Журналист научно-популярного издания…»
— И кому это может быть интересно?.. — думает он, читая письмо. — Такое ощущение, что о науке в России идет совершенно необоснованный треп в СМИ. Пишут о каждом маломальском изобретении и открытии, видимо пытаясь создать ощущение кипучей деятельности, хотя по большому счету почти всегда из мухи делают слона. В Англии, Америке наука пользуется у журналистов гораздо меньшим интересом. Из-за того, по-видимому, что ей там хорошо живется.
«Здравствуйте, Наталья.
Все по-старому. Трудимся.
Когда будет что-нибудь стоящее, вы узнаете об этом одной из первых.
К.С.».
Он нажимает кнопку «ответить». Потом взгляд падает на подоконник, на котором лежит листок А4. Северинов глубоко вздохает.
Лабораторный балласт
Это короткое письмо всколыхнуло научную общественность. Адресат письма — завлаб до появления Северинова, а теперь главный научный сотрудник лаборатории, в прошлом известный, заслуженный, именитый и т. п. деятель отечественной науки. «Передать эстафету» ему предложили сверху. А Северинову пришлось стать кризисным управляющим — настолько дела у лаборатории были плохи. Постепенно с появлением «новой крови» — дипломников и аспирантов — дела пошли на поправку: стартовали исследования в новых направлениях, было получено финансирование. Однако бывший завлаб не спешил принимать участие в изменениях, продолжая заниматься своими старыми научными темами, к деятельности лаборатории не имевшими ни малейшего отношения.
Привыкший к «крысиным гонкам» за грантами Северинов терпеть не может «лабораторный балласт» — так он называет неэффективных сотрудников. В США их можно просто уволить. Российский завлаб лишен таких полномочий. И когда терпение кончилось, Северинов написал главному научному сотруднику письмо с призывом все-таки участвовать в научной деятельности лаборатории, в противном случае просил ее покинуть.
И началось. Адресат оскорбился до глубины души и в поисках сочувствия разослал копии письма всем своим влиятельным знакомым: академикам, докторам наук, бывшим ученикам. Защитники незамедлительно пришли на помощь — почтовый ящик Северинова захлестнул спам общественного негодования. Возмущались со всех концов света. Даже Евгений Кунин, один из основателей биоинформатики, живущий и работающий в Америке, корил в своем письме Северинова за то, что он осмелился поднять руку на «святое». Однако Северинов остался при своем мнении. Ведь быть завлабом у «святого» приходилось именно ему. И он видел, что никакого прока для лаборатории от «святого» не было. Зато каждый месяц главный научный сотрудник получал зарплату, занимая полную рабочую ставку. Терпеть Северинову оставалось не долго — в следующем году главный научный сотрудник собирался отметить юбилей — 75 лет. По всем признакам, лишь это сдерживало его от ухода на давно заслуженный отдых. Впрочем, по слухам, подобные обещания давались и перед предыдущим юбилеем…
Вообще, лабораторная «ставочность» жутко бесит Северинова. По академическим правилам за каждой лабораторией закреплено строго определенное количество ставок, по которым выделяется бюджетное финансирование, то есть зарплата. Абсурдность этой ситуации в том, что средний возраст научного сотрудника по Академии — постпенсионный, а принять на работу молодого специалиста невозможно — нет свободных ставок. «Вот и приходится выкручиваться — делить ставки на шесть, восемь частей, — сетует Северинов. — Понятно, что после этого о зарплате речь не идет, поэтому большинство молодых сотрудников живут исключительно за счет грантовских средств. С одной стороны, это стимулирует их к эффективной научной работе, потому как только от этого зависит наличие грантов в их лабораториях, а значит и величина зарплаты. С другой стороны, выигранные гранты приходят с большими опозданиями. Понятно, что легче плюнуть на все это, накопить на авиабилет и улететь заниматься наукой подальше от всех этих глупых проблем».
«Ставочникам» же зарплата начисляется стабильно, ежемесячно, вне зависимости от их научного КПД. Поэтому многие из них и ведут жизнь размеренную, спокойную — прямо как на пенсии.
15.30. Бгопники
Отложив письмо, Северинов понимает, что неплохо бы было перекусить. Буфет находится у выхода из института, в закутке, обнесенном пластмассовой перегородкой. Бабушка в белом халате разогревает Северинову в микроволновке пирожок с капустой, достает из холодильника свекольный салат; кофеварка, шипя и кряхтя, выдает кружку кофе. Не успевает Константин доживать пирожок, как слышит в коридоре знакомые интонации — это бгопники.
— Привет! — Северинов выскакивает из-за перегородки буфета.
— О! Здравствуйте! — улыбаются Дмитрий и Александр.
Далее, по пути в лабораторию, идет обычный разговор: о новостях, об итогах последних экспериментов вперемешку с лабораторными сплетнями.
При входе в лабораторию:
— Сань, посмотри, вон, ноутбук на столе лежит. Можно ли его к нашему агрегату присобачить?
— А откуда он здесь взялся?
— Это я приволок. Года два назад купил, но почти не пользовался — так, дочка мультики смотрела. А сейчас он начал барахлить. Вдруг сгодится для нового аппарата?
Недавно в институт Институт биологии гена завезли новое оборудование. Севериновской лаборатории досталась долгожданная система жидкостной хроматографии высокого давления. Посмотрев на стоимость прибора, Северинов удивился: «Тот же аппарат в штатах стоит в два раза дешевле?!.. Ах, да — таможенные пошлины. Интересно получается: государство выделяет Академии кучу денег на закупки нового оборудования и почти половину забирает обратно в виде таможенных пошлин. Ндаа… Стоп, а где же компьютер с интерфейсом к установке, прилагающийся в комплекте?» Компьютера не оказалось. Его забыли купить — то ли впопыхах, то ли специально.
— Неее, совсем глухо, — ставит ноутбуку диагноз Александр. — Легче новый винчестер купить и поставить на старый лабораторный комп какой-нибудь.
— Ну что ж, придется купить.
— Нам бы центрифугу с охлаждением… — запинаясь и улыбаясь, говорит Дмитрий.
— Что за центрифуга? — спрашивает Северинов.
Но тут пищит компьютер, за которым сидит Северинов. Это звонок по скайпу — на связь выходит ратгерская лаборатория.
— Алле. О, Тимур! Привет, хорошо, что ты позвонил. Слушай, сегодня разговаривал с Машей. Ей шибко нужно доделать статью и поэтому она хотела бы получить от тебя нужную информацию для проведения эксперимента… Так. Ага…
Тимур — научный сотрудник ратрегерской лаборатории Северинова. Его еще пока молодая научная биография складывается аналогично биографии своего начальника: биофак МГУ, аспирантура, США. Дальнейшие двадцать минут Тимур и Северинов плотно наполняют скайповский эфир биологическими терминами.
— Я в Штатах буду через две недели, успеешь до этого все сделать? Ааа… Ты к Манькину в лабораторию в Чикаго едешь… Но все равно скоро увидимся, у меня «панель» в Вашингтоне… Ага… Ну ладно, всем счастливо! Да, и не забудь Маше позвонить!
— Итак, центрифуга. Я понял, какая. И сколько стоит? — без паузы переключается Северинов с Тимура, находящегося за океаном, на бгопников, обсевших его с двух сторон.
— Маленькая — пять тысяч евро, большая — шесть. Лучше, конечно, большую.
— Надо подумать. Как там дела с Рамешем?
Рамеш — коллега и приятель Северинова, завлаб крупной лаборатории в престижном Лондонском имперском колледже. На его экспериментальной базе планировалось произвести серию опытов, для научной работы, инициированной Дмитрием и Александром. Часть экспериментов ребята выполнили на оборудовании института, остальные требовали более современных установок. Связь с английской лабораторией поддерживалась через интернет, иногда такими экзотическими способами как, например, этот:
— У меня знакомая скоро в Лондон по делам летит. Она может встретиться с Рамешем, и тот передаст ей тот, хитрый белок, — предлагает Северинов.
— Это было бы здорово, – кивают в ответ Дмитрий и Александр.
Полтора часа продолжается научная беседа: обсуждение свежих экспериментальных данных и составление списка закупок новых реагентов в соответствии с ближайшими лабораторными планами. Разговор перебивает зазвеневший мобильный.
— Але… Да-да, здравствуйте, Светлана Пaхомовна… А сколько сейчас, уже четыре? Ой, уже полшестого!.. Хорошо, я прямо сейчас выезжаю, но боюсь, что дорога будет плохая — пробки… Да… Светлана Светлана Пaхомовна, тогда ведите Машку к бабушке прямо сейчас, чтобы не терять время. Как она, Машка, нормально?.. Молодец какая, замечательно! А урок музыки был, занималась нормально?.. Ну, ладно, ничего… Хорошо, Светлана Пaхомовна, тогда мы с вами встретимся в понедельник. Спасибо!… До свидания!
— Мне нужно бежать за дитем! — встает и начинает собирать бумаги в сумку Северинов. — Няня срочно уезжает в Чебоксары, ей нужно успеть на вечерний поезд.
— Тогда последний вопрос, — говорит Дмитрий. — Как будет делиться авторство на статью?
По итогам сотрудничества с Pамешем планируется опубликовать статью в одном из престижных научных журналов. Критерий распределения авторства — щепетильный вопрос для людей, стоящих у истоков своей научной карьеры.
— Не волнуйтесь, вы будете первыми, — отвечает Севринов, уже стоя в дверях. — Хотя сейчас Рамешу статьи по зараз нужны, особенно после получения им грант аж в 2,5 миллиона фунтов. Однако все основные оценки и наблюдения ваши — это главное. Меня посередине куда-нибудь впихните. Я уже настолько знаменит, что мне все равно.
— Так подле вашей фамилии и напишем! — смеются бгопники.
— Ага! Ну ладно, пока!
17.40. Плохая дорога
Тягучая пробка на третьем транспортном. Севериновские мысли такие же тягучие. Смотрит по сторонам. Вывеска стэйк-бара напомнила прошлый выходной, и ошибку перевода в меню, где по-русски было написано: «Обед на двоих со стэйком», а в английском варианте рядом with на самом деле означало: «Это — обед на двоих, и вашим партнером в является стейк». По ассоциации вспомнился незаконченный перевод очередного каталога для картинной галереи друга, Ильдара Галеева. Живопись — увлечение Северинова, а сотрудничество с галереей — приятное хобби: он переводит каталоги, брошюры, описания на английский.
…Пробка рассасывается, скорость увеличивается…
Северинов думает о предстоящем на следующей неделе семинаре по вопросам научного менеджмента для бывшего министра энергетики. Потом и о возглавляемой им корпорации «Роснанотех». «Может быть, Роснано сумеет составить хоть какую-нибудь конкуренцию Академии, заставить ее пошевелиться… Не плохо бы…»
Внезапно белая «мицубиси» подрезает справа. Северинов бьет по тормозам. Следом проносится черный «лексус». Северинов переводит дух. «Мицубиси», продолжая подрезать всех подряд, не упускает ни единой возможности нырнуть в случайную полость пробки. «Лексус» висит у него на хвосте. Водители от греха подальше уступают место обоим. В конце концов «лексус» выбивается вперед и резко тормозит прямо перед носом «митцубиси». Такого издевательства московская пробка не выдерживает и начинает грозно гудеть.
— Вот же, блин, отморозки! — цедит сквозь зубы Северинов.
…Его часто спрашивают: почему он вернулся?. «Скучно стало вести размеренную и предопределенную жизнь американского профессора», — отвечает он.
Теперь Северинову не скучно. Особенно остро это ощущение перед сном. И тогда он обычно встает с постели, садится за компьютер и проверяет почту — в Университете Ратгерса рабочий день еще не закончился. Так сложилось у Северинова — его лаборатории разделены во времени восемью часовыми поясами, в пространстве океаном, но там и тут творят науку люди из одной и той же страны.